– Давай, умой их всех.

И она умыла.

На дне реки Клэй ликовал.

Он уперся ладонью в настил лесов. Ему приходилось слышать, как пьяные мужики отвешивают шутки типа: «Поставь мне четыре пива и делай что хочешь, а я не перестану улыбаться», и вот именно так он себя чувствовал.

Она выиграла скачку.

Клэй представлял себе, как она финиширует, представлял жар и стрелки часов Макэндрю. По радио вскоре начался другой репортаж, из Флемингтона, что на юге, и комментатор, смеясь, договаривал:

– Посмотрите на нее, на жокея, она обнимает своего сурового старика тренера – и посмотрите на Макэндрю! Видели вы когда-нибудь, чтобы человеку было так неловко?

Радио засмеялось, и Клэй с ним.

Небольшой перерыв – и вновь за работу.

В следующий раз, по дороге домой, в вагоне он думал и мечтал. Он придумывал разные способы ярко отпраздновать победу Арканзаса, но понимал, что будет по-другому.

Первым делом он отправился на трибуны Хеннесси.

Он увидел, как она дважды прискакала четвертой, потом третьей. И потом – ее вторую победу. Она скакала на жеребце по имени Кровоизлияние-в-Мозг, принадлежавшем богатому похоронщику. У него, кажется, всех лошадей звали в честь смертельных недугов: Эмболия, Инфаркт, Аневризма. Его фаворитом был Грипп. «Сильно недооценен, – говорил он, – но бомба».

Кровоизлиянию Кэри позволила идти свободно и непринужденно и вырвалась вперед на повороте. В момент ее возвращения Клэй наблюдал за Макэндрю.

Застывший, но почти зримо дрожавший в своем синем костюме.

Клэю казалось, он читает слова старика по губам.

– И не вздумай обниматься.

– Не беспокойтесь, – ответила Кэри. – Сегодня не буду.

После этого Клэй отправился домой.

Он вышел с трибуны, прошел сквозь дымы автостоянки и ярко-красные пунктиры хвостовых огней. Свернул на Глоамин-роуд, подобающе шумную и запруженную.

Руки в карманах.

Город заворачивается в вечер – и тут:

– Эй!

Он останавливается.

– Клэй!

И видит, как она спешит от ворот.

Она уже сменила жокейский камзол на джинсы и рубашку, но босиком.

Ее улыбка опять подобна выходу из поворота.

– Постой, Клэй! Погоди…

И он почувствовал ее жар и ее кровь, когда она, подбежав, остановилась в пяти метрах, и он сказал ей:

– Кровоизлияние-в-Мозг.

А потом с улыбкой добавил:

– Арканзас.

Она шагнула из темноты и почти прыгнула на него.

И едва не повалила.

Ее сердцебиение было как штормовой фронт, но теплое под его курткой – а улица все не двигалась, все стояла в заторе.

Кэри стиснула его со всей мочи.

Люди шли мимо, видели, но никому не было до них дела. Ее ступни на его кедах.

Что она сказала в озерцо его ключицы.

Он чувствовал балки ее худых боков – те же, в общем, строительные леса, – пока она стискивала его, яростная и одинокая:

– Я скучала по тебе, ты знаешь?

Он сжал объятия, и это было больно, но им нравилось; и мягкость ее груди спрессовалась до твердого.

– Я тоже скучал, – сказал он.

Потом они ослабили зажим, и Кэри спросила:

– Позже?

И:

– Конечно, – сказал он, – я приду.

Они оба придут и не нарушат правил – не отступят от порядка и обычая; не обсуждаемого, но всегда интуитивно известного. Она будет щекотать Клэя, но без продолжения. Вместо продолжения она расскажет ему все, да только не сообщит, что самым лучшим было стоять на его ступнях.

В прошлом остались застывающие факты.

Наша мать умерла.

Отец сбежал.

Примерно через неделю после этого Клэй отправился его искать.

В те дни что-то накапливалось в нем час за часом, но что это было, он не понимал: как тревога перед футбольным матчем, только тут она, казалось, никогда не пройдет. Может, разница состояла в том, что не было никакого матча, который ты можешь отыграть. Ты выбегаешь на поле; игра начинается, игра заканчивается. А здесь было не то. Начинается бесконечное.

Как и все мы, Клэй испытывал по отцу странную поношенную тоску.

Тосковать по Пенни было тяжело.

Но мы хотя бы знали, что с этим делать: красота смерти – она окончательна. С отцом же возникало слишком много вопросов, и мысли были гораздо опаснее.

Как он мог нас бросить?

Куда отправился?

Жив ли?

В то утро через неделю, поняв, что не спит, Клэй встал и оделся. И быстро вышел из дому: ему требовалось заполнить эту пустоту. Реакция его была внезапной и простой.

Он вышел на улицу и побежал.

* * *

Как я говорил, он вопил: «Пап! ПАПА! ГДЕ ТЫ, ПАП?!»

Но кричать у него не хватало сил.

Утро было по-весеннему прохладным.

Выскочив из дому, он несся что было мочи, потом шел в предрассветных сумерках. От страха и возбуждения он не соображал, куда бежит. И, принявшись безмолвно выкликать отца, скоро понял, что заблудился. Ему повезло, он нашел дорогу домой.

В момент его появления я стоял на крыльце.

Я спустился и взял его за ворот.

Одной рукой притянул к себе.

Как я сказал, мне недавно исполнилось восемнадцать.

Я думал, что должен и вести себя как взрослый.

– С тобой все нормально? – спросил я, и он кивнул.

Волнение в животе ослабло.

Во второй раз, на следующий день, я уже не был столь великодушным: я опять схватил его за ворот, но теперь протащил до крыльца.

– Ты чего это придумал? – говорил я при этом. – Ты чего, блин, творишь?

Но Клэй был доволен, и с этим ничего поделать не мог: он снова на миг пригасил свою тревогу.

– Ты меня слушаешь вообще?

Мы остановились у порога.

Ноги у него были босые и грязные.

Я сказал:

– Ты должен дать слово.

– Какое слово?

Только тут он заметил внизу, между пальцами, кровь, будто ржавчину; ему понравилось, он улыбнулся своим ногам, эта кровь пришлась ему по душе.

– Угадай, сцуко! Такое, что не исчезать, блин!